Двоичность как объект семиотики
Стремясь стать метанаукой, семиотика в то же время должна ограничивать области своего применения для того, чтобы остаться реальной наукой. Ю.М. Лотман, представитель тартуско-московской школы семиотики, акцентирует внимание на вторичных моделирующих системах, понимая под ними системы, построенные по принципу языка: «естественный язык — не только одна из наиболее ранних, но и самая мощная система культуры в человеческом коллективе. Самой своей структурой он оказывает мощное воздействие на психику людей и многие стороны социальной жизни» [112, с. 16]. В разных искусствах Ю. Лотман видит «семиотические объекты — системы, построенные по типу языков». Нам представляется, что вторичность действительно может рассматриваться в качестве объекта семиотики, однако по другим причинам. Ведь не все искусства, что признается и самим Лотманом, так мощно покоятся на естественном языке, например, скульптура или музыка, но это не снимает с повестки дня знаковость. И даже в искусствах, которые основаны на жесткой зависимости от языка, возможны отклонения от такой зависимости. Так, А. Тарковский сближал фильм скорее с музыкой, а не литературой. Более того, подобная вторичность и связанные с ней характеристики могут быть свойственны и самому языку одновременно с другими явлениями и совершенно по иной причине: вероятнее всего это связано с тем, что в основе лежит работа мозга. Эти единые структуры тем порождены единообразием рабо- Основы семиотики ты мозга человека, только так, а не иначе он и может мыслить. Однако саму идею вторичности/двоичности нам бы не хотелось сбрасывать со счетов. Поскольку в явной или неявной форме она будет присутствовать во многих рассуждениях о семиотике. Так, У. Эко связывает семиотику с точками в коммуникации, где возможно возникновение лжи. Ложь — это полюс двоичного представления, другая точка — это правдивая информация. Сам Ю. Лотман в работе «Культура как коллективный интеллект и проблемы искусственного разума» называет интеллектуальным только такое устройство, которое в принципе «может сойти с ума» [111, с. 5]. И здесь мы тоже наблюдаем двоичное рассмотрение ситуации. Подобное двоичное представление может активно использоваться в авторитарных системах. Так, например, объявление сумасшедшим П. Чаадаева позволило сразу же занизить уровень созданных им текстов. Не менее активно подобная практика использовалась и совсем недавно по отношению к диссидентам. Двоичные представления — правда/ложь, норма/сумасшествие — пронизывают и другие аспекты человеческой культуры. Двоичность характерна также для цепочек управления человеческой деятельностью, например, церковная/государственная власть, или партийные/советские структуры. А. Богданов писал о таких случаях как о возможном многоцентрии в рамках агрессии, что возможно при разграничении области их действия. В противном случае реализуется дезорганизация. «На принципе единоцентрия легко лишний раз иллюстрировать практическое значение организационной науки. В истории русской социал-демократии есть пример нарушения этого принципа, которое привело к немалым вредным последствиям. На съезде 1903 г. руководство партией было поручено сразу двум центрам, редакции центрального органа и центральному комитету. Конечно, это было сделано по разным политическим соображениям, вытекавшим из группировки сил на съезде; но важно то, что не подумали исследовать заранее и обсудить организационные результаты этого решения. Если бы вопрос был поставлен так, то легко бы выяснилось, что это — неизбежно конкурирующие уч- Г.Г. Почепцов. Семиотика реждения, ибо поле деятельности у них было намечено, в общем и целом, одно и то же: ее основное содержание заключалось в политическом руководстве партией. Было смутное, инстинктивное сознание, что нужно разграничить роли так, чтобы один центр организовали одни активности, другой — другие, "литературные" и "практические"; но самый умеренный организационный анализ показал бы, что литературные активности служат только для организации тех же активностей практических и особой системы составить не могут» [34, с. 123]. В целом можно говорить о параллелизме, о наложении, об определенном дублировании как о свойстве человеческого моделирования мира. Знаковость возникает уже при любом моделировании действительности, поскольку между действительностью и ее описанием образуется определенный зазор, «люфт». Зазора нет, например, в термометре, поскольку никакого минирасхождения с действительностью в этом случае нет. Знак же можно представить как мостик между двумя действителъностями: реальной и, например, вербальной. И чем это расхождение больше, тем знаковость выражена сильнее. Еще мощнее она проявляется, когда мы начинаем строить следующую модель, учитывая и действительность, и первую модель — здесь и возникает проблематика вторичных моделирующих систем тартуско-москов-ской школы семиотики. Поскольку проявится то, что можно назвать не просто знаком, а суперзнаком. П. Богатырев аналогично писал о театральных декорациях и костюмах, подчеркивая, что они являются «знаками знаков, а не знаками вещей» [32, с. 7]. Это связано с общей проблемой театральности, поскольку театр как язык призван не только отражать жизнь, но и свой театральный тип коммуникации. И чем четче выражена эта театральность, тем дальше отодвигается отражение жизненных реалий. К примеру, «Любовь к трем апельсинам» является самодостаточным вариантом символического продукта, для которого аспект отражения жизни имеет второстепенное значение. Двойственные структуры управления, вероятно, более стабильны, если они не имеют претензий на смежные области. Существует явная тенденция превращения полицентризма в бицентризм. Так, любая многопартийность с неиз- Основы семиотики бежностью приходит к соперничеству двух ведущих партий. Вероятно, мы можем найти определенные корни рассматриваемого явления в двойственности гуманитарного сознания. Финский логик Э. Итконен [244] показал, что в случае естественных наук исследователь и его объект разделены, но в случае гуманитарных наук, в частности лингвистики и семиотики, исследователь и изучаемый им объект слиты воедино. Сходно писал уже достаточно давно русский религиозный философ С.Л. Франк: «Обществоведение отличается той методологической особенностью, что в нем субъект знания в известном отношении совпадает с его объектом. Исследователь муравейника не есть сам участник муравейника, бактериолог не принадлежит к другой группе явлений, чем изучаемый им мир микроорганизмов, обществовед же есть сам — сознательно или бессознательно — гражданин, т.е. участник изучаемого им общества» [187, с. 36]. О двойственности китайской модели мира говорил С. Эйзенштейн в своих работах «Чет—Нечет» и «Раздвоение единого» [206, 207]. Знак, если быть точным, отражает не действительность, он отсылает нас к той или иной модели действительности. Именно поэтому возможны «русалка» и «леший» в русском языке, отсылающие к нулевому объекту в действительности. Резко понижена роль семантического компонента в музыке. Жесткое соответствие действительности даже и неинтересно с точки зрения семиотики. Оно более характерно для языка животных, где мы предполагаем, что курица не может, например, лгать. В рамках же естественного языка позволительно строить самые разные тексты. И если нехудожественные тексты тяготеют к полюсу соответствия действительности, то художественные тексты лишь моделируют это соответствие, принципиально однако не признавая его. Двойственность самого знака заключается в том, что он реализуется не в самостоятельной, а в текстовой форме. Он возможен только в рамках текста. В чем различие этих двух его реализаций? Для знака разрешен повтор. Слова не являются индивидуальным изобретением говорящего. В то же время текстовые структуры являются индивидуальными. И 5 Семиотика Г.Г. Почепцов. Семиотика после того как человечество прошло период анонимного авторства, писатель и текст сливаются воедино. Возникает проблема плагиата, заимствований и т.д. Если знак является принципиальным дублем прошлой реализации, то текст является таким же принципиально новым элементом. Знак — универсален, текст привязан к конкретной реализации. Поэтому любой текст всегда принципиально авторский. И даже «Не прислоняться» на двери вагона метро вполне может иметь подпись начальника метрополитена. Знак не может быть забыт (если такое случается, то это представляет собой нарушение нормы). Незнание вообще семиотически плохо. Поэтому признаться в незнании чего-то запрещено по требованиям этикета. Этикет разрешает демонстрацию незнания только определенных бытовых, заземленных характеристик жизни человека для «дам высшего света». Человек не может, например, не знать своего имени. Он может не знать, как выглядит, к примеру, площадь во Франкфурте, но в соответствии с этикетом выгоднее обладать даже таким дополнительным знанием. Русские староверы считали греховным знание определенных аспектов современности. Но в целом ЗНАНИЕ в рамках нашей культуры оценивается выше НЕЗНАНИЯ. Текст вообще не должен помниться целиком. Чтобы не оказаться забытыми, тексты прошлого (во времена отсутствия письменности) тяготели к ритмическим и семантическим повторам. Все эти ухищрения помогали сделать их более долговечными. Свидетелям при продаже земли драли уши, чтобы событие осталось в памяти на более долгий срок. Текст обладает не только своим автором, но и своим читателем. Сложные тексты по определению Ю. Лотмана, сами отбирают свою аудиторию: «всякий текст (в особенности, художественный) содержит в себе то, что мы предпочли бы назвать образом аудитории и что этот образ аудитории активно воздействует на реальную аудиторию, становясь для нее некоторым нормирующим кодом» [114, с. 55]. Общество санкционирует создание текстов, но не санкционирует (поскольку практически не принимает) создание знаков. Редкость авторских новых слов, вошедших в язык, лишь подтверждает это. Основы семиотики Общество наказывает создателей текстов, идущих вразрез с его представлениями, о чем красноречиво свидетельствует история с С. Рушди. Текст может быть волевым усилием вычеркнут из обихода. Со словами это случается значительно реже. Например, при Павле особым декретом одни слова были заменены другими
(цит. по: [44, с. 193]). Павел заменил также «магазин» на «лавку», запретил носить фраки, жилеты и панталоны. Однако текстовые запреты намного многочисленнее и их практически невозможно перечислить. Вероятно, все эти характеристики связаны с тем, что есть система языка, объединяющая знаки, и нет системы текстов, которая могла бы выступить в роли защитника отдельного текста. В истории культуры отдельные тексты были спасены только из-за различного отношения к ним разных государств. Очевидно, не существует текста, который бы получил принципиальный запрет повсюду, и тем самым был бы обречен на полное исчезновение.
|
