Olympic Village, Athens 30 страница

Дата добавления: 2015-09-18; просмотров: 762

Декарт долго обучался в иезуитской коллегии во Флеше п еще юношей под влиянием какого-то сновидения принял решение усовершенствовать философию, долго размышляя над известными словами Авзония: «Какой путь изберу в жизни?» 1 Об этом свидетельствуют его собственноручные записи в дневнике. 11 ноября 1620 г. он записал в своем дневнике: «В этот день я начал понимать основы удивительного открытия» 2. Мне кажется, я догадываюсь, о чем здесь идет речь; сам он в своих сочинениях не изложил свой метод и не обнародовал его 3; он только, как сам замечает, хотел написать о нем и дать примеры его. Поэтому сильно заблуждаются те, которые, чрезмерно полагаясь на изданные им сочинения, считают, что они обладают его методом. Липстроп рассказывает, что Декарт встретился в Германии с Фаульхабером, замечательным математиком, особенно известным в теории чисел, и последний был в восхищении от юноши. Когда Декарт приехал в Швецию 4, королева была увлечена скорее изучением древностей и истории, нежели философии, и Декарт, будучи целые дни свободным, с непривычки заболел. Я слышал от весьма уважаемого Иоганна Генриха Бёклера, находившегося в Швеции в это же время, что он умер от плеврита, потому что не захотел, следуя каким-то собственным соображениям, пустить себе кровь или сделал это слишком поздно.

Декарт очень широко использовал ученые сочинения, хотя ему самому и не хотелось, чтобы об этом знали, но и стиль и само содержание свидетельствуют об этом. Он великолепно использовал для своих целей чужие мысли, хотя, как мне кажется, было бы лучше, если бы он не скрывал этого; именно это обстоятельство вызвало у него в Швеции столкновения с учеными.

Его метафизические принципы, в частности учение об идеях, недоступных чувствам, о различии души и тела, о неустойчивости и недостоверности самих по себе представлений о материальных вещах, — все это чисто платоновские положения. Доказательство существования Бога,

==159

основанное на том, что совершеннейшее существо или существо, более которого невозможно себе помыслить, включает в себя и существование, принадлежит Ансельму; его можно найти, среди прочих сочинений последнего, в «Книге против безумствующего» 6, и оно неоднократно рассматривается схоластиками. В учении о непрерывном, полном и положении наш автор следует за Аристотелем, в этике он полностью повторяет стоиков, собирая повсюду свой мед, подобно пчеле на цветущих лугах. В механическом истолковании физических явлений его предшественниками были Левкипп и Демокрит, которые дали ему и идею самих вихрей. Джордано Бруно, как известно»; высказывал почти те же самые идеи о размерах вселенной» как это и отметил почтеннейший Стефан Шплейс; я уже не говорю о Гильберте, чьи наблюдения над магнитом, как сами по себе, так и в приложении к системе вселенной, оказали огромную помощь Декарту. Объяснение тяжести через отражение более плотной материи при касании (едва ли не самое прекрасное место во всей картезианской физике) он заимствовал у Кеплера, который первым объяснил это на примере соломинок, сбивающихся к центру под действием воды, вращающейся в сосуде. Действие света на расстоянии еще древние объясняли сравнением с давлением на упругую палку. Что касается радуги, то, как полагают, он немало заимствовал здесь у М. Антонио де Доминис. Декарт в личных письмах признает, что Кеплер был его первым учителем в диоптрике и что тот далеко превосходил всех остальных в этой области, но в изданных им сочинениях мы нигде не встретим ни такого признания, ни этих похвал, хотя у Кеплера подробнейшим образом излагается принцип, на основе которого он объясняет направление лучей, а именно из сложения двух усилий: перпендикулярно направленного к поверхности и параллельного к ней. Кеплер, подобно Декарту, выводит отсюда равенство углов падения и отражения. Этот принцип тем более заслуживает благодарного упоминания, что на нем строится почти все рассуждение Декарта. Исаак Воссий показал, что первым закон преломления открыл Виллеброрд Снеллиус, хотя я бы не осмелился на этом основании утверждать, что Декарт не мое прийти к нему самостоятельно.

В своих письмах Декарт утверждает, что он не читал Виета, но многие почти не сомневаются, что ему было известно посмертное издание «Аналитических книг» англи-

==160

чанина Томаса Гэрриота 8, вышедшее в 1631 г., — столь велико их сходство с геометрическими расчетами Декарта. Действительно, Гэрриот уже построил уравнение, равное нулю, и отсюда вывел, каким образом в результате умножения корней друг на друга возникает уравнение, как уравнение может меняться в результате сложения, вычитания, умножения и деления корней и как в связи с этим можно узнать природу и построение уравнений и корней, исходя из характера членов. Поэтому знаменитый Валлис рассказывает, что Роберваль, удивлявшийся, откуда Декарту пришла в голову эта замечательная мысль — считать уравнение равным нулю как определенному количеству, когда г-н Кэвендиш показал ему книгу Гэрриота, воскликнул: «Он же ее знал, он ее знал!» А сведение квадратно-квадратичного уравнения к кубическому еще в прошлом веке было открыто Лудовико Феррари, жизнеописание которого оставил его друг Кардан. Наконец, как это уже было отмечено многими учеными и с полной очевидностью явствует из его писем, он с безграничным презрением относился к другим ученым и из жажды славы не брезговал приемами, которые могут показаться не слишком благородными. Но все это я говорю, конечно, не с тем, чтобы умалить заслуги этого человека, которого я бесконечно уважаю, но чтобы каждому было воздано свое и чтобы один человек не присваивал себе славу, принадлежащую всем; ибо в высшей степени справедливо воздавать должный почет изобретателю, а иначе, если перестанут награждать таланты, охладеет и стремление к созданию замечательных творений. И мне бы хотелось, чтобы о создателях важных теорий и учений всегда сохранялась память, как это делается у математиков, которые всегда помнят о заслугах каждого ученого: Пифагора, Платона, Архимеда, Евклида, Аполлония, Никомеда, Динострата и множества других.

Мне бы также хотелось, чтобы выдающиеся мужи оставили пустую надежду захватить тираническую власть в Философской державе и отказались от честолюбивых претензий на основание собственной секты, постоянно порождающих (к великому вреду для науки и в ущерб драгоценному времени) глупую пристрастность и совершенно бесплодные литературные побоища. У геометров нет евклидовцев, архимедовцев или аполлониевцев: все они образуют одну единую секту — последователей того, кто открывает истину, где бы она ни находилась. И никогда не явится

==161

человек, который смог бы претендовать на обладание всем достоянием науки или смог бы весь род человеческий превзойти своим талантом и, подобно солнцу на небе, затмить своим блеском все звезды. Так будем читать Декарта и восхвалять его, даже восхищаться им, но не будем на этом основании пренебрегать другими, у которых есть немало замечательного, чего, кстати, не заметил Декарт.

Ничто не препятствует столь сильно научному прогрессу, как рабское, не знающее меры усердие эпигонов в философии. И я полагаю, что именно в этом заключена причина того, почему ортодоксальные картезианцы, равно как и ортодоксальные аристотелики, редко создают что-либо выдающееся и оригинальное — не потому, конечно, что у них не хватает таланта, а потому, что они скованы догмами секты. Ведь подобно тому, как воображение, захваченное одной мелодией, с трудом обращается к другой, или как тот, кто вступил на исхоженный другими путь, редко встречает что-нибудь новое, так и те, кто привык идти за одним автором, становятся рабами своего учителя как бы по праву давности и с трудом направляют свой ум на что-то новое и необычное, хотя известно, что нет иного средства увеличить и приумножить знание, кроме многообразия путей, на которые вступают различные ученые в поисках истины.

Коснусь некоторых положений, которые среди оригинальных работ Декарта представляются мне наиболее заслуживающими одобрения. Если начать с геометрии, то здесь (вслед за немцем Севером, вскользь затрагивающим эту проблему) он правильно показал, что природа конхоиды и подобных ей выражаемых уравнением фигур глубоко отлична от природы спирали и что древние неверно исключали существование линий уравнений более высоких порядков. Он также первым обнаружил, что не только отрицательные, но и мнимые, т. е. невозможные, корни могут рассматриваться как полезные и решать уравнения, так что вообще число корней таково, каков порядок уравнения. Сочетание уравнений, хотя уже частично примененное другими, получило у него великолепное развитие. Он же весьма удачно заметил, что в задачах с касательными и аналогичных им два корня равны. Открытые им свойства гиперболы, эллипса и овалов более высоких порядков благодаря замечательной теоретической разработке могут быть использованы при создании выпуклых и вогнутых линз (в катоптрике и диоптрике). В метафизике

==162

он великолепно применил аргументацию скептиков. В физике он признал, что некоторые части материи актуально могут делиться бесконечно, а также что движение, т. е. перемена места, есть нечто само по себе (in se) относительное. Мы обязаны ему более четким объяснением вихрей, открытых еще древними, и применением их к Гильбертовой философии магнита. Великолепны попытка объяснить морские приливы; объяснение радуги и других небесных явлений; изящный образчик логических рассуждений относительно возникновения соли. И во многих других вопросах, даже там, где я не согласен с ним, мне доставляет огромное наслаждение сама нить философских рассуждений, и поистине едва ли есть у него хоть одна страница где нельзя было бы найти что-то полезное и новое, а поэтому я могу ограничить себя в примерах.

Наконец, я приведу некоторые места, вызывающие известные возражения. Во вступлении к своей геометрии он хвастливо заявляет, что свел все задачи к корням уравнений определенной степени и поэтому все они в его власти. Он отрицал возможность измерения кривых, которая, однако, позднее была найдена. Он исключил из геометрии линии, называемые мною трансцендентными. Он неудачно установил степени линий, годных для решения задач, на что указывал Ферма. Он превратно истолковал природу преломлений, пользуясь сравнением с шариком, теряющим на ковре свою силу, для того чтобы доказать, что сила сопротивления воздуха больше, чем воды. Он неудачно принял количество движения за количество движущей силы и на этом основании решил, что оно должно сохраняться. Он спутал материю с протяженностью, связность т. е. прочность, он производил от покоя, тогда как она исходит от движения. Он совершенно бесплодно выдумывал собственные элементы, прежде всего то, что он называет шариками второго элемента, шероховатыми частицами и тому подобное. Он утверждал, что вихри движутся с неизмеримой скоростью, пропорциональной расстоянию. Кроме того, он не признает у животных ощущений, истолковывая происхождение и строение скорее каких-то выдуманных, чем реальных, животных. А если обратиться к вещам еще более важным, он отвергает доказательство существования Божества, основанное на провидении и достойных мудреца конечных причинах, и вместо более простых для понимания доводов обращается только к одной метафизике. Непонятно, зачем он распространил сомнение на

==163

самые простые, совершенно очевидные утверждения, делая вид, будто ничего нельзя знать наверное, если не предположить существование Бога, хотя никто не поверит, что он сам верит этому, или будто бы сама истина зависит от воли господней, так что от его воли зависит равенство трех углов треугольника двум прямым. Он, видимо, допускает, что у вещей один создатель — Бог, а Спиноза, превратно истолковав это, стал утверждать, что у вещей только одна субстанция — сам Бог, т. е. мировая природа, а все остальные вещи — ее модусы, так же как фигуры — модусы материи. Декарт утверждал также, что материя последовательно принимает любые формы, так что невозможно вообразить ничего столь невероятного, что не существовало когда-то хоть где-нибудь во вселенной, а это, если быть последовательным в рассуждении, вне всякого сомнения, означает уничтожение всякого основания мудрости и красоты (не говорю уже о провидении), хотя я и не утверждаю, что он сам делал такой вывод, и надеюсь, что он даже и не подозревал о нем. Есть у него и другие мысли такого же рода, которые, по-моему, невозможно защищать и которые предвосхитили Спинозу.

Однако все это ничуть не мешает нам считать Декарта одним из величайших ученых, обогащавших человеческий род и даже в своих заблуждениях приносивших ему пользу. Поэтому потомки до тех пор будут чтить Пифагора, Демокрита, Платона, Аристотеля, Коперника, Галилея, Бэкона и Декарта (к которым я прибавил бы еще Иоахима Юнга, если бы были изданы его сочинения) и других, беспримерным заслугам которых человечество останется обязанным, покуда память будет сохранять уважение к истории и добродетели.

==164

ЗАМЕЧАНИЯ К ОБЩЕЙ ЧАСТИ ДЕКАРТОВЫХ «НАЧАЛ»

Предварительное замечание: для лучшего понимания мы считаем возможным представить здесь содержание каждого раздела обеих первых книг «Начал» так, как они изложены у самого Декарта.

ЧАСТЬ I

О началах человеческого познания Перечень разделов

1. Ищущий истину должен раз в жизни усомниться, насколько это возможно, во всем.

2. Все, что вызывает сомнение, следует принять за ложное.

3. Однако это сомнение не следует распространять на практическую жизнь.

4. Почему мы можем сомневаться в чувственно воспринимаемых вещах.

5. Почему мы можем сомневаться и в математических доказательствах.

6. Мы обладаем свободной волей, для того чтобы не соглашаться с вещами сомнительными и тем самым избегать ошибок.

7. Мы не можем сомневаться, что мы существуем, пока сомневаемся, и это первое, что мы познаем в результате философского размышления.

8. Это приводит к познанию различия между душой и телом, или между вещью мыслящей и вещью телесной.

9. Что такое мышление.

10. Самые простые и самоочевидные вещи в результате логических определений превращаются в темные и

==165

такие познания нельзя считать приобретаемыми путем исследования.

11. Каким образом нам лучше известен наш дух, чем тело.

12. Почему не все одинаково хорошо знают его.

13. В каком смысле познание остальных вещей зависит от познания Бога.

14. Из того, что в нашем понятии о Боге содержится признак необходимого существования» мы правильно заключаем, что Бог существует.

15. В понятиях же остальных вещей содержится признак не необходимого, а только случайного существования.

16. Предрассудки мешают ясному познанию всеми этой необходимости существования Бога.

17. Чем выше объективное совершенство какой-либо из наших идей, тем выше должна быть ее причина.

18. Отсюда опять-таки делается вывод, что Бог существует.

19. Хотя мы и не охватываем целиком божественную природу, однако ее совершенства познаются нами яснее из всего остального.

20. Мы не сами создали себя, а созданы Богом, и поэтому Бог существует.

21. Само продолжение нашего существования достаточно для доказательства существования Бога.

22. С помощью нашего метода познания существования Бога одновременно естественной силой разума познаются и все его познаваемые атрибуты.

23. Бог не телесен, не обладает нашими чувствами, не желает зла от греха.

24. От познания Бога мы приходим к познанию его творения, помня, что он бесконечен, а мы — конечны.

25. Нужно верить всему, что сообщается божественным откровением, хотя бы это и выходило за пределы вашего понимания.

26. Никогда не следует рассуждать о бесконечном иначе, как считая неопределенным то, в чем мы не обнаруживаем никаких границ, например протяженность мира, делимость частей материи, число звезд и т. д.

27. В чем состоит различие между неопределенным и бесконечным.

28. Следует изучать не конечные, а действующие причины сотворенных вещей.

29. Бог не является причиной заблуждений.

==166

30. Отсюда следует, что все воспринимаемое нами ясно является истинным и что сомнения, рассмотренные ранее, устранены.

31. Наши заблуждения, если мы приписываем их богу, суть лишь отрицания, если же себе — недостатки (privationes).

32. У нас есть только два способа мышления — восприятие ума и действие воли.

33. Мы ошибаемся только тогда, когда высказываем суждение о предмете, недостаточно воспринятом.

34. Для суждения необходим не только интеллект, но и воля.

35. Воля имеет более широкое поле деятельности, чем интеллект, и именно она является причиной заблуждений.

36. Мы не можем вменять в вину Богу наши заблуждения.

37. Высшее совершенство человека — в том, что он действует свободно, т. е. посредством воли, и поэтому достоин похвалы или порицания.

38. Заблуждение есть недостаток нашего действия, а не нашей природы; и часто можно переложить вину подданных на других владык, но никогда — на Бога.

39. Свобода воли самоочевидна.

40. Но несомненно также, что все предопределено Богом.

41. Каким образом примиряются между собой свобода нашей воли и божественное предопределение.

42. Каким образом мы все же оказываемся обманутыми по нашей воле, хотя мы и не желаем этого.

43. Мы никогда не ошибаемся, если соглашаемся лишь с тем, что мы воспринимаем ясно и отчетливо.

44. Мы всегда судим неверно, когда соглашаемся с тем, что мы воспринимаем неясно, хотя случайно можем высказать и правильное суждение; и это является результатом нашего предположения о том, что этот предмет был уже достаточно воспринят нами раньше.

45. Что такое ясное восприятие, что такое отчетливое восприятие.

46. На примере боли мы видим, что восприятие может быть ясным, не будучи отчетливым; по оно не может быть отчетливым, не будучи ясным.

47. Для искоренения предрассудков раннего возраста следует рассмотреть простые понятия и установить, что в каждом из них является ясным.

==167

48. Все, что доступно нашему восприятию, рассматривается как вещи и действия вещей либо как вечные истины, а также как исчисление (enumeratio) вещей.

49. Вечные истины не могут так исчисляться, но это и не нужно.

50. Вечные истины воспринимаются ясно, но не все и не всеми, по причине предрассудков.

51. Что такое субстанция и почему это название неприложимо однозначно (univoce) и к Богу, и к его творениям.

52. Почему оно однозначно приложимо и к духу и к телу и как они познаются.

53. Каждая субстанция обладает одним главным атрибутом: дух — мышлением, тело — протяженностью.

54. Как мы можем обладать ясными и отчетливыми понятиями мыслящей субстанции, телесной субстанции, точно так же — Бога.

55. Как длительность, порядок, число могут мыслиться отчетливо.

56. Что такое модусы, качества, атрибуты.

57. Одни атрибуты присущи вещам, другие — мышлению. Что такое длительность и время.

58. Число и все универсалии — это только модусы мышления.

59. Как возникают универсалии; что такое пять общеизвестных: род, вид, видовое отличие, собственный признак, акциденция.

60. Об отличиях, и сначала — о реальном отличии.

61. О модальном отличии.

62. Об отличии разума.

63. Как могут быть отчетливо познаны мышление и протяженность в качестве образующих природу духа и тела.

64. И как еще в качестве модусов субстанции.

65. Как следует познавать их модусы.

66. Каким образом чувства, аффекты и стремления могут быть ясно познаны, хотя часто мы судим о них неверно.

67. Мы часто ошибаемся и в самом суждении о боли.

68. Как следует отличать здесь познаваемое нами ясно от того, в чем мы можем ошибаться.

69. Познание величины, формы и т. п. значительно отличается от познания цвета, боли и т. п.

==168

70. Мы можем судить о чувственно воспринимаемых вещах двумя способами, из которых один предостерегает нас от ошибки, другой обрекает на нее.

71. Главная причина заблуждений проистекает из предрассудков детства.

72. Вторая причина заблуждений в том, что мы не способны отстраниться от наших предрассудков.

73. Третья причина состоит в том, что мы тратим силы, стремясь к тому, что недоступно чувственному восприятию, и потому мы обычно судим об этом, исходя не из непосредственного восприятия, а из предвзятого представления.

74. Четвертая причина в том, что наши понятия мы связываем со словами, которые не соответствуют точно предметам.

75. Совокупность того, что следует соблюдать, чтобы философствовать правильно.

76. Божественный авторитет мы должны ставить выше нашего восприятия, но в остальном философу не подобает соглашаться с чем-либо, кроме собственного восприятия.

ЧАСТЬ II

О началах материальных вещей

1. Какими рациональными способами познается существование материальных вещей.

2. А также какими способами познается тесная связь человеческого тела и духа.

3. Чувственные восприятия учат не тому, что в действительности присуще вещам, а тому, что может быть полезным или вредным для человека.

4. Природа тела состоит не в весе, твердости, цвете и т. п., но в одной лишь протяженности.

5. Предрассудки относительно разрежения и пустоты затемняют эту природу тела.

6. Как происходит разрежение.

7. Оно не может быть объяснено никаким иным доступным пониманию способом.

8. Количество и число только в абстракции (ratione) отличаются от счислимой и обладающей количеством вещи.

9. Телесная субстанция, рассматриваемая отдельно от своего количества, смутно воспринимается как нетелесная.

10. Что такое пространство, или внутреннее место.

==169

11. Каким образом оно в действительности не отличается от телесной субстанции.

12. Каким образом оно отличается от той же субстанции в способе восприятия.

13. Что такое внешнее место.

14. В чем состоит различие между местом и пространством.

15. Как внешнее место справедливо принимается за поверхность охватывающего тела.

16. Против допущения пустоты, т. е. [места], где не существует совершенно ничего.

17. Пустота в обычном понимании не исключает всякое тело.

18. Как следует искоренить предрассудок абсолютной пустоты.

19. Этими рассуждениями подтверждается то, что было сказано о разрежении.

20. Отсюда также получаем доказательство, что не может существовать никаких атомов.

21. А также и того, что мир неопределенно протяжен.

22. А также и того, что материя неба и Земли одна и та же и что невозможно существование множества миров.

23. Любое изменение материи, т. е. все разнообразие ее форм, зависит от движения.

24. Что такое движение в обычном смысле.

25. Что такое движение в собственном смысле.

26. Движение требует не больше действия, чем покой.

27. Движение и покой — всего лишь противоположные модусы движущегося тела.

28. Движение в собственном смысле передается только телам, соприкасающимся с движущимся.

29. И только тем соприкасающимся телам, которые рассматриваются как покоящиеся.

30. Почему говорят, что из двух соприкасающихся тел, отделенных друг от друга, движется скорее одно, чем другое.

31. Каким образом в одном и том же теле может существовать бесчисленное множество разнообразных движений.

32. Каким образом движение в собственном смысле, которое в каждом теле только одно, может рассматриваться как множественное.

33. Каким образом при всяком движении одновременно движется весь круг тел.

==170

34. Отсюда следует деление материи на частицы действительно неопределенные, даже если такие частицы оказываются для нас чем-то непостижимым.

35. Каким образом происходит это деление; и почему не следует сомневаться в том, что оно происходит, хотя и hp воспринимается нами.

33. Бог есть первопричина движения и всегда сохраняв! во вселенной одно и то же количество движения.

37. Первый закон природы: любая вещь всегда стремится сохранить неизменным свое состояние, и, таким образом, то, что однажды было приведено в движение, будет всегда продолжать двигаться.

38. О движении брошенных тел.

39. Второй закон природы: всякое движение само по себе прямолинейно, и поэтому все, что движется по кругу, всегда стремится отойти от центра описываемого круга.

40. Третий закон: тело, встречаясь с другим, более мощным, ничего не теряет от своего движения; встречаясь же с менее мощным, теряет столько, сколько переносит на него.

41. Доказательство первой части этого правила.

42. Доказательство второй части.

43. В чем состоит сила действия или сопротивления каждого тела.

44. Движение противоположно не движению, но покою, а направление в одну сторону — направлению в противоположную.

45. Каким образом можно определить, насколько изменяется движение каждого тела из-за столкновения с другими телами, с помощью следующих правил.

46 — 52. Правила от первого до седьмого.

53. Применение этих правил затруднительно, поскольку каждое тело соприкасается одновременно со многими телами.

54. Что такое твердые и что такое жидкие тела.

55. Части твердых тел не имеют никакой иной связующей силы, кроме собственного покоя.

56. Частицы жидких тел движутся с одинаковой силой во все стороны, и твердое тело, помещенное в жидкое, может прийти в движение от малейшей силы.

57. Доказательство этого.

58. Если какие-то частицы жидкости движутся медленнее, чем находящееся в нем твердое тело, то первое в атом случае не может рассматриваться как жидкое.

==171

59. Твердое тело, толкаемое другим твердым телом, заимствует у него не все свое движение, ибо часть его оно заимствует также и от окружающего жидкого тела.

60. Однако оно не может приобрести от этого жидкого тела скорость большую, нежели оно получило от твердого, которое произвело толчок.

61. Поскольку жидкое тело сразу целиком устремляете и в какую-то сторону, оно неизбежно несет с собой и твердое тело, содержащееся в нем.

62. Поэтому твердое тело, в то время как оно таким образом влекомо жидким, само не движется.

63. Почему некоторые тела настолько тверды, что даже будучи малыми, они с трудом разламываются руками.

64. В физике я принимаю те же принципы, что в геометрии и в абстрактной математике, и не ищу других, потому что с их помощью объясняются все явления природы и для них могут быть представлены точные доказательства.

К первой части

К пункту 1. Что касается утверждения Декарта о необходимости сомнения в том, в чем есть хоть малейшая доля неясности, то было бы полезнее дополнить его более удачным и четким предписанием: следует поразмыслить о том, какой степени согласия или несогласия заслуживает каждое положение, пли проще — следует доискиваться оснований каждого учения. В этом случае прекратились бы все эти словопрения вокруг Декартова сомнения. Но, может быть, наш автор предпочел высказаться парадоксально (рбсбдпъплпгеън), чтобы необычностью мысли пробудить дремлющего читателя? Мне бы хотелось, чтобы он сам помнил о своем предписании или, лучше, чтобы он осознал подлинное его значение, (когда он сам строит свои учения). Мы поясним нашу мысль лучше всего на примере геометров. Известно, что у них существуют аксиомы и постулаты, на истинности которых строится все остальное. Мы допускаем их истинность иногда потому, что наш ум сразу же соглашается с ней, иногда потому, что она подтверждается бесконечными опытами, и все же для развития науки было бы важнее, если бы они были доказаны. 'В свое время этим занимались по отношению к некоторым аксиомам Аполлоний и Прокл, а не-

==172

давно — Роберваль. (Прокл же приводит аналогичные попытки самого Фалеса Милетского.) И конечно же, подобно тому как Евклид, желая, чтобы геометрические истины опирались не на чувственные образы, а на логические основания, решил доказать, что две стороны треугольника в сумме больше третьей его стороны (кое-кто из древних смеялся, говоря, что это известно даже ослам, которые бегут к сену по прямой, а не зигзагом), точно так же он мог бы доказать, что две прямые (не совпадающие одна с другой) могут иметь только одну общую точку, если бы он имел хорошее определение прямой. И насколько мне известно, доказательство аксиом приносит большую пользу истинной аналитике, или искусству открытия. Таким образом, если бы Декарт пожелал вспомнить то, что в его предписании является наилучшим, он должен был бы заняться доказательством принципов наук и сделать в философии то, что пытался сделать Прокл в геометрии, где это было не столь необходимо. Но нашему автору, по-видимому, хвалы представлялись важнее точного знания. И я бы не стал его упрекать за то, что он частенько удовлетворяется лишь видимостью истины, если бы он сам не вызвал меня на это своей подчеркнутой резкостью. Во всяком случае, я не хочу упрекать Евклида за то, что он принимает некоторые положения без доказательства, ибо благодаря ему мы, во всяком случае допустив лишь несколько гипотез, знаем, что все остальное надежно опирается на них и равно им по достоверности; если бы Декарт и другие философы сделали нечто подобное, мы бы сейчас не испытывали трудностей. Да и скептики должны отнести эти слова к себе, поскольку они пренебрежительно относятся к наукам под тем предлогом, что [ученые] постоянно пользуются недоказанными принципами. Я же, наоборот, считаю, что геометры скорее заслуживают похвалы за то, что они своими аксиомами» словно колышками для виноградника, дали опору науке и открыли искусство продвигаться вперед и получать множество результатов из немногочисленных предпосылок; а если бы они захотели отложить поиски решений теорем и задач до того времени, пока не будут доказаны все аксиомы и постулаты, мы бы, пожалуй, и сегодня не имели бы никакой геометрии.

К пункту 2. Впрочем, я не вижу, какая польза принимать сомнительное за ложное: это значило бы не избавиться от предрассудков, но лишь поменять их. Ведь если

==173

мыслится лишь фикция, то не следует злоупотреблять ею, как это и покажет возникающий отсюда паралогизм (в конце пункта 8), когда пойдет речь об отличии духа от тела.

К пункту 4. Что же касается чувственных вещей, мы не можем знать о них и не должны желать в отношении их ничего другого, кроме того, чтобы они могли согласовываться как друг с другом, так и с несомненными рациональными основаниями, и притом так, чтобы из прошлых [явлений] можно было в какой-то мере предвидеть будущие 1. Другой истины и другой реальности в указанных вещах мы не доищемся, и ничего иного, кроме этого, не должны ни требовать скептики, ни обещать догматики. (Сюда следует добавить то, что сказано в замечаниях к пункту 1 второй части.)

К пункту 5. В математических доказательствах можно сомневаться в такой же мере, в какой можно бояться ошибки в арифметических (или аналитических) расчетах. Этому можно помочь лишь повторными пересчетами или сопоставлением расчетов разных людей и соответствующим подтверждением правильности. Эта слабость человеческого ума, рождающаяся из несовершенства внимания и памяти, не может быть вполне преодолена, и Декарт в поисках средства помочь этому напрасно прибегает к сомнению. Если бы достаточным в других науках считалось то же, что и в математике, тогда всякое, даже Декартово, рассуждение, каким бы убедительным и точным оно ни было, будет, однако, подвержено этому сомнению, чтобы ни думали об этом неведомом могучем демоне, способном нас обмануть, или о различии между сном и бодрствованием 2.

К пункту 6. Мы обладаем свободной волей не в чувственном восприятии, а в действии. От моего произвола не зависит, представляется ли мне мед сладким или горьким, как не зависит от моего произвола, представляется ли мне предлагаемая теорема истинной или ложной; это дело осознания (conscientia) — рассматривать то, что представляется. Всякий, кто принимает какое-то решение, осознает данное ощущение или мысль или по крайней мере данное воспоминание о прошлых ощущениях или прошлой мысли, передающей восприятие. Хотя в этом мы часто ошибаемся из-за ненадежности памяти либо из-за недостатка внимания. Осознание же настоящего или прошлого во всяком случае не зависит от нашего произвола. (Даже

==174

при сомнении дело сознания — сознавать, что мы чувствуем или как действуют на нас доказательства.) Мы признаем, что воле принадлежит лишь одно — повелевать вниманием и стремлением и, таким образом, если и не формировать (по своему усмотрению) в нас мнение, однако же косвенным образом содействовать этому. Именно поэтому получается так, что люди в конце концов верят в истинность того, что они хотят видеть истинным, приучив разум стремиться прежде всего к тому, к чему они сами склонны, и таким путем наконец добиваясь удовлетворения не только воли, но и сознания, (часто также ошибочного). Ср. пункт 31.

К пункту 7. (Знаменитое) «Я мыслю, значит, существую» 3, как великолепно заметил Декарт, принадлежит к числу первых истин. Но было бы справедливо, если бы он не пренебрегал и другими, равными этой. Вообще же можно сказать так: истины бывают или истинами факта, или истинами разума. Первая среди истин разума — принцип противоречия или, что сводится к тому же, принцип тождества, как правильно заметил еще Аристотель. Первых истин факта столько, сколько существует непосредственных восприятии, или, я бы сказал, осознании (сопscietiae). А я осознаю не только себя в процессе мышления, но и то, что я мыслю, и не более истинен и определенен факт, что я мыслю, чем то, что я мыслю то-то и то-то. Поэтому первые истины факта можно вполне логично свести к следующим двум: «Я мыслю» и «Я мыслю разнообразное». Отсюда следует не только то, что я существую, но и то, что я испытываю на себе разнообразные воздействия.

К пункту 8. Не приносит успеха (такого рода аргументация): «Я могу предположить или вообразить, что не существует никаких телесных объектов, но я не могу вообразить, что я не существую, или не мыслю; следовательно, я не обладаю телом и мышление не есть модус тела». И я удивляюсь, что этот выдающийся ученый мог придавать столь большое значение столь несерьезному софизму; во всяком случае, в этом пункте он больше ничего не прибавляет, а то, что он говорил в «Размышлениях» *, будет рассмотрено в своем месте. Тот, кто будет считать душу телесной, не примет допущения, что можно полагать, будто не существует ничего телесного; он только согласится, что можно сомневаться (поскольку природа души нам неведома) существуют или не существуют те-

==175

лесные объекты; а так как ты, однако, ясно видишь, что твоя душа существует, он признает, что из этого следует только одно: ты все еще можешь сомневаться, телесна ли твоя душа; и никакими силами из этого нельзя извлечь чего-нибудь большего. Принятое же выше в пункте 2 правило отбрасывать сомнительное как ложное дает повод для паралогизма, как будто бы можно полагать, что не существует никаких телесных объектов, потому что можно сомневаться, существуют они или нет; а этого нельзя допустить. Было бы совсем иначе, если бы мы столь же совершенно знали природу души, как то, что она существует; в таком случае было бы очевидно, что все, что в ней не проявляется, ей и не присуще. (Дело будет обстоять иначе, если мы предположим, что способны познать природу души не хуже, чем ее существование; и все же можно сомневаться, телесна ли она, или можно вообразить, что тело не существует, хотя и существует душа; таким образом можно прийти к заключению, что душа нетелесна. Но эту посылку нужно было бы укре- . пить.)

К пункту 13. Я уже заметил, говоря о пункте 5, что здесь нет необходимости упоминать об ошибках, которые возникают из-за недостатков памяти и внимания и могут вкрасться даже в арифметические расчеты (даже когда найден совершенный метод, как в теории чисел), ибо невозможно представить себе такой науки, которой бы они не угрожали, тем более если рассуждение должно быть длинным; поэтому необходима проверка. Впрочем, как мне кажется, Бог привлекается сюда скорее для видимости и некоей помпы; ведь не говоря уже о том, что никого не должно волновать это чужеродное фиктивное сомнение: а не обречены ли мы изначально на заблуждение даже в самых очевидных вещах, — так как этому противится сама природа очевидности, да и опыт и ход всей жизни свидетельствуют о противоположном; и если бы когда-нибудь это сомнение могло быть выдвинуто с законным основанием, оно бы оказалось совершенно непреодолимым даже для самого Декарта и для всякого другого, ибо оно никогда не позволяло бы утверждать даже очевиднейшие вещи; повторяю, не говоря обо всем этом, следует знать, что ни от отрицания Бога не зависит появление этого сомнения, ни от допущения Бога не зависит его устранение. Ведь даже если бы не было Бога и наше существование оставалось бы лишь возможным, мы бы и тогда не оказа-

==176

лись менее способными к познанию истины; а если допустить существование Бога, то отсюда не следует, что не существует твари, вполне способной заблуждаться и несовершенной, тем более что несовершенство может быть не природным, а явиться лишь в результате какого-то большого прегрешения, как учат о первородном грехе христианские богословы, и в таком случае это зло не может вменяться в вину Богу. И хотя мне представляется, что Бог здесь вводится не очень удачно, однако я убежден (но по иной причине), что истинное познание Бога является основанием более глубокой мудрости; ведь Бог — это в такой же мере первопричина, как и последнее основание сущего, а вещи могут быть познаны лишь из своих причин и оснований.

К пункту 14, Доказательство существования Бога, выведенное из самого понятия Бога, впервые, насколько известно, нашел Ансельм, архиепископ Кентерберийский, и изложил в книге «Против безумствующего»; оно неоднократно рассматривается богословами-схоластиками и самим Фомой Аквинским, у которого, по-видимому, оно и заимствовано Декартом, знакомым с его философией, (поскольку он учился у иезуитов во Флеше 6). В этом доказательстве есть нечто прекрасное, и все же оно несовершенно (и нуждается в дополнении). Дело сводится к следующему: все, что может быть доказано из понятия вещи„ может быть ей приписано. Уже из понятия совершеннейшего, т. е. величайшего, существа может быть доказано существование. Следовательно, совершеннейшему существу (Богу) может быть приписано существование, т. е. Бог существует. Доказывается малая посылка: совершеннейшее, т. е. величайшее, существо содержит все совершенства, следовательно, и существование, которое во всяком случае принадлежит к числу совершенств, ибо существовать есть нечто большее и более важное, чем не существовать. К этому сводится доказательство. Но если оставить в стороне совершенство или величие, можно было бы следующим образом построить более строгое и более сжатое доказательство. Необходимое существо существует (т. е. существо, в сущность которого входит существование, или же существо, [которое] существует от себя), как это ясно из терминов. Но Бог есть такое существо (из определения Бога), следовательно, Бог существует. Эта аргументация достигает цели, если только допустить, что существо совершеннейшее, т. е. Необходимое, воз-

==177

можно и не заключает в себе противоречия, или — что то же самое — что возможна сущность, из которой следует существование. Но коль скоро такая возможность не доказана, не следует по крайней мере полагать, что такого рода аргументацией существование Бога доказано безупречно. И вообще следует знать (как я в свое время заметил 6), что исходя из определения невозможно сделать никакого надежного вывода об определяемом, если неизвестно, что определение выражает нечто возможное. Ведь если оно случайно содержит в себе скрытое противоречие, то из него может быть сделан какой-нибудь нелепый вывод. (Например, пусть А будет определяемое, определением которого будет «животное, абсолютно необходимое»; я стану доказывать существование А следующим образом: все, что абсолютно необходимо, существует (по бесспорной аксиоме), А абсолютно необходимо (по определению), следовательно, А существует; что, однако, абсурдно. Нужно ответить, что эта дефиниция, или, если угодно, идея, невозможна и потому не должна включаться в малую посылку.) 7 Между тем из этой аргументации мы узнаем о следующем замечательном преимуществе божественной природы: если только она возможна, она уже в силу этого существует, чего недостаточно для доказательства существования всех остальных вещей. Следовательно, для геометрического доказательства существования Бога, (во всяком случае этим методом), недостает только тщательного и геометрически строгого доказательства возможности Бога. Но даже отсюда немалое подтверждение получает существование вещи, которая нуждается лишь в возможности; впрочем, то, что существует какая-то необходимая вещь, известно хотя бы из того, что существуют вещи случайные.

К пункту 18. То, что мы обладаем идеей совершеннейшего существа, а потому существует и причина этой идеи (т. е. совершеннейшее существо) — это второй аргумент Декарта, — еще более сомнительно, чем возможность Бога, и отрицается даже многими из тех, кто с величайшим рвением утверждает не только возможность, но и самое существование Бога. И здесь не имеют значения сказанные где-то Декартом слова о том, что мы, говоря о чем-то и понимая то, что мы говорим, обладаем идеей этой вещи. Ведь часто мы соединяем несоединимое, например когда размышляем о быстрейшем движении, которое, как известно, невозможно и потому лишено идеи, однако же нам

==178

дано с пониманием говорить о нем. Нужно заметить, что в другом месте 8 я разъяснил, что часто мы лишь смутно мыслим то, о чем говорим, и не сознаем существующей в нашем уме идеи, если мы не понимаем и в достаточной мере не усваиваем предмет. (Между тем нет ничего истиннее возможности и даже существования Бога, равно как и того, что мы осознаем и то и другое. И все идеи каким-то образом врождены нам, и чувства могут лишь обратить к ним наш ум, как показано в другом месте 9.

К пункту 20. Третий аргумент, не говоря о прочем, страдает от того же недостатка, а именно: он берет в качестве посылки существовавшие в нас идеи высшего совершенства Бога и отсюда заключает, что Бог существует, потому что существуем мы, обладающие этой идеей.

К пункту 21. Из того, что мы уже существуем, следует, что мы и будем существовать, если не возникнет основание для изменения [положения]. Поэтому если бы не было откуда-то известно, что мы можем существовать лишь по милости божией, то из продолжения нашего существования не вытекало бы никакого доказательства существования Бога; как будто бы одна часть этого продолжающегося существования совершенно независима от другой, чего нельзя допустить.

К пункту 26. Даже если мы конечны, мы все же способны знать многое о бесконечном, например об асимптотических линиях, т. е. о тех, которые, будучи продолжены в бесконечность, постоянно сближаются друг с другом и никогда не сходятся, о пространствах (spatium), бесконечных по длине, но не превышающих конечное по площади, о суммах бесконечных рядов. А иначе мы и о Боге не знали бы ничего достоверно. Ведь одно — знать что-то о предмете, и другое — постигать предмет, т. е. владеть всем, что в нем скрывается, (что ему присуще. Что касается вопросов, [связанных с бесконечностью], следует знать, что бесконечная линия или бесконечное число не являются целыми и потому такая линия не может иметь середины и такое число не может быть разделено на равные или неравные части, быть четным или нечетным).

К пункту 28. Что касается целей, которые Бог поставил себе, то я убежден, что они и познаются как божественные и исследование их в высшей степени полезно, а пренебрежение таким исследованием не лишено опасности или подозрительности. И вообще, всякий раз, как мы видим, что какая-то вещь исключительно полезна, мы

==179

можем спокойно заявить, что при создании этой вещи у Бога среди прочих целей была и та, чтобы она приносила эту пользу, ибо он позаботился о том, чтобы дать ей такое назначение. В другом месте я заметил и показал на примерах, что некоторые весьма важные и скрытые физические истины могут быть обнаружены в результате рассмотрения конечной причины, а через действующую причину их познать значительно труднее (см. мою статью в лейпцигских «Ученых записках» «О едином принципе оптики» 10).

К пункту 30. Даже если допустить совершенную субстанцию, которая ни при каких обстоятельствах не является причиной несовершенств, это не снимает истинные или вымышленные основания для сомнения, введенные Декартом, как это уже было отмечено в замечании к пункту 13.

К пунктам 31, 35. Я не допускаю, что заблуждения зависят больше от воли, чем от интеллекта. Верить в истинное или ложное, где первое означает познавать,. а второе — заблуждаться, есть не что иное, как некое осознание или память восприятии или мыслей, и поэтому не зависит от воли, если не считать того, что косвенным путем, иной раз даже без нашего ведома, нам кажется, будто мы видим то, что хотим (ср. пункт 6). Следовательно,. мы выносим суждение не потому, что хотим, а в силу очевидности. И слова о том, что воля шире интеллекта, скорее остроумны, чем истинны; короче говоря, это лишь побрякушки для толпы. Мы не хотим ничего, что не являлось бы интеллекту и. Источник всех заблуждений при всем его своеобразии тот же самый, что мы наблюдаем и в ошибках счета у арифметиков. Ведь часто из-за недостатка внимания или памяти мы делаем то, что не нужно, или пропускаем то, что нужно сделать, или считаем, что мы сделали то, чего не делали, или не сделали того, что в действительности сделали. В результате не ставятся нужные знаки при счете (чему в уме соответствует рассуждение), ставятся ненужные, пропускается что-то в выводах, нарушается метод. Другими словами, наша усталая или рассеянная мысль недостаточно внимательна к своим данным действиям или в результате ошибки памяти принимает как уже доказанное то, что неоднократно встречалось, либо внимательно рассматривалось, либо, будучи страстно желаемым, запало в нас поглубже. И средство исправления наших заблуждений то же, что и ошибок

==180

в счете, а именно быть внимательным к содержанию и форме, продвигаться не торопясь, повторять действие и варьировать его, проверять и подтверждать результаты, слишком длинные рассуждения делить на части, чтобы мысль могла передохнуть, любую часть подтверждать соответствующими доказательствами. А так как в действии иной раз приходится торопиться, очень важно приобрести с помощью опыта собранность ума, как это делают те, кто в суете и шуме может даже без записей и счетов производить действия с огромными числами, так что их мысль нелегко рассеять ни внешними впечатлениями, ни их собственными представлениями и аффектами, но она возвышается над своими действиями и сохраняет власть над своим вниманием, т. е., как мы обычно говорим, способность саморефлексии, так что благодаря этому может сказать себе самой: смотри, что ты делаешь, скажи, почему [делаешь] это, время торопит — т. е. так, как это сказал бы какой-нибудь наставник со стороны. Немцы великолепно называют это sich begriffen, французы — не менее прекрасно — s'aviser — как бы наставлять самого себя, внушать самому себе, подобно тому как номенклаторы в Риме напоминали кандидатам на должность имена и заслуги граждан, которых те считали возможным просить о поддержке, или как суфлер подсказывает актеру начальные слова реплики, или как некий эфеб напоминал Филиппу, царю Македонскому: помни, что ты смертей. Само же это видение, s'aviser, не находится в нашей власти и не зависит от решения воли; более того, прежде оно должно явиться интеллекту и зависит от настоящей степени нашего совершенства. Воле свойственно всеми силами опираться на прошлое, чтобы как следует подготовить ум, что с пользой достигается как наблюдением за чужим опытом, потерями и опасностями, так и собственным опытом, но (насколько возможно) не связанным с опасностью или в крайнем случае приносящим ущерб незначительный и пустяковый, а также привычкой ума к некоей последовательности и методичности мышления, так что в конце концов как бы само по себе возникает перед ним то, что должно. Но что-то ускользает без [нашей] вины или не приходит [на ум]; тогда мы страдаем от недостатков не суждения, а памяти или таланта и не столько ошибаемся, сколько не ведаем, но это относится уже к другому вопросу, ибо мы не можем сделать так, чтобы нам было позволено знать или помнить то, что нам хочется. Доста-

==181

точно того вида сосредоточенности (animadversio), с помощью которого мы боремся с недостатком внимания, и всякий раз, как память приносит нам былые доказательства, которые, быть может, и не имели никакой сильт, мы должны с подозрением относиться к смутному воспоминанию и либо повторить, если можно, исследование, что очень важно, либо доверять только достаточно проверенному прошлому опыту.

К пункту 37. Высшее совершенство человека не только в том, что он действует свободно, но и в том, что действует разумно; пожалуй, это даже одно и то же, потому что, чем человек свободнее, тем реже его разум приходы в замешательство под натиском аффектов.

К пункту 39. Спрашивать, зависит ли свобода от нашей воли, равносильно тому, чтобы спрашивать, зависит ли воля от нашей воли. Свободное и произвольное означает одно и то же. Ибо свободное есть то же самое, что и спонтанное в соединении с рациональным, и хотеть — это обращаться к действию под влиянием воспринятого интеллектом основания: чем чище разум и чем слабее примесь чужого побуждения и смутного восприятия, тем свободнее действие, (если свободного противопоставлять рабу). Воздерживаться от суждения — дело не нашей воли, а интеллекта, сосредоточивающего на себе свое внимание, как уже было сказано в замечаниях к пункту 35.

К пункту 40. Если кто-то, полагая, что все предопределяется Богом, а самого себя, однако, считая свободным, стал бы отвечать упрекающим его в противоречии лишь то, что предлагает Декарт, т. е. что его ум конечен и не охватывает подобных вещей, тот, мне кажется, отвечает на вывод, а не на аргумент, разрубая, а не развязывая узел. Я не спрашиваю, понимаешь ли ты сам предмет, но скорее — неужели ты не понимаешь, хотя я в указываю тебе твою глупость в этом. Во всяком случае, даже в таинствах веры не должно быть противоречий, а тем более в таинствах природы. Поэтому, если бы ты хотел быть философом, следовало бы вновь рассмотреть доказательство, которое в твоем изложении несет в себе противоречие под внешним обликом истины, и указать на его порочность, что, как известно, всегда можно сделать, если только не ошибиться. (Тем же недостатком страдали слова Декарта в пункте 26 о том, что ставящему вопросы и спорящему о бесконечном следует напоминать о конечности нашего разума, как будто бы конечный разум не способен

==182

знать и о бесконечном нечто такое, что во всяком случае было бы обязательно свободно от противоречия.)

К пунктам 43, 45, 46. В другом месте, (в очерке об истине и идеях, помещенном в лейпцигских «Ученых записках»), я указывал, что знаменитое правило Декарта: принимать только то, что ясно и отчетливо, — не очень-то полезно, если не привести лучших признаков ясного и отчетливого, в сравнении с теми, которые дал Декарт 12. Ведь куда лучше правила Аристотеля и геометров, требующие не принимать ничего, не подтвержденного законным доказательством, за исключением принципов (т. е. исходных истин или гипотез), — законным я называю доказательство, не страдающее пороками ни формы, ни материи. Порок материи состоит в том, что за исходное принимается нечто помимо принципов или же доказанного законным путем из принципов. Под законной формой я понимаю не только обычную форму силлогизма, но и любую другую, предварительно доказанную, которая приводит к заключению силою своего построения, что дают также формы арифметических и алгебраических действий, формы бухгалтерских счетов и даже в известной мере формы юридического процесса: ведь иногда пам достаточно для действия определенной степени правдоподобия. Впрочем, пожалуй, остается еще изложить весьма полезную в жизни часть логики об оценке степеней вероятности» о чем мною было уже немало сказано. О форме см. ниже, [замечание] к пункту 75.

К пунктам 47, 48. В свое время кто-то (кажется, Коменскийls) правильно заметил, что Декарт, обещая в 47-м пункте перечислить полностью все простые понятия, уже в следующем, 48-м пункте покидает нас и, назвав несколько, добавляет «и тому подобное»; не говоря о том, что большинство из названных не являются простыми. А исследование этого вопроса важнее, чем думают.

К пункту 50. Доказывать простые истины, которые, однако, не признаются из-за человеческих предрассудков, разумнее всего через истины еще более простые.

К пункту 51. Определение субстанции, утверждающее, что она для своего существования нуждается лишь в содействии Бога, едва ли подходит к какой-нибудь сотворенной субстанции, познанной нами, если только не толковать это в каком-то необычном смысле. Ведь мы нуждаемся не только в других субстанциях, но и значительно больше — в собственных акциденциях. А так как

==183

субстанция и акциденция взаимно нуждаются друг в друге, нужны иные признаки, позволяющие отличить субстанцию от акциденции, среди которых может быть и такой: хотя субстанция нуждается в какой-то акциденции, однако часто ей нет нужды в одной определенной; если таковой нет, она довольствуется любой заменой; акциденция же не только вообще нуждается в какой-то субстанции, но и именно в конкретной своей, которой она присуща, и не меняет ее. Однако есть и другие вопросы о природе субстанции, еще более важные и требующие более глубокого обсуждения; о них следует сказать в другой раз .

К пункту 52. Я признаю, что существует один, главный атрибут у каждой субстанции, выражающий ее сущность, но я не уверен, можно ли это объяснить на словах, а тем более коротко 15, если иметь в виду единичную субстанцию, роды же субстанций, как и остальное, выражаются определениями. Что же касается того, что протяженность составляет общую природу телесной субстанции, то, как я вижу, многие утверждают это с великой убежденностью, но нигде не доказывают; во всяком случае, ни движение, т. е. действие, ни сопротивление, т. е. претерпевание, отсюда не вытекают, точно так же как и законы природы, которые соблюдаются в движении и взаимодействии тел, не рождаются из одного лишь понятия протяженности, как я это показал в другом месте 16. А понятие протяженности является не первичным, а разложимым. Ведь от протяженного требуется, чтобы оно было непрерывным целым, в котором одновременно существует многое. Я скажу больше: так как понятие протяженности относительно, для него требуется нечто, что простирается, т. е. непрерывно распространяется, как в молоке белизна, а в теле — то самое, что создает его сущность; повторение этого (чем бы оно ни было) и есть протяженность. Я совершенно согласен с Гюйгенсом (мнение которого по вопросам естествознания и математики я ставлю очень высоко), что понятия пустого пространства и чистой протяженности тождественны, и, по моему убеждению, сама подвижность или антитипия () 17 не могут быть поняты из одной только протяженности, но из субъекта протяженности, которым не только конституируется, но и заполняется пространство.

К пункту 54. Как мне помнится, ни наш автор, ни его последователи пока еще убедительно не доказали, что

==184

мыслящая субстанция лишена протяженности или протяженная — мышления, так чтобы стало очевидным, что в одном и том же субъекте один атрибут не нуждается в другом, более того, и не может с ним 18 сосуществовать. И это не удивительно, ибо, как правильно заметил автор книги об исследовании истины 19 (некоторые его замечания великолепны), у картезианцев нет никакого отчетливого понятия мышления, и поэтому нет ничего удивительного, если им самим неизвестно, что в нем скрывается. (Между тем абсолютно истинно, что душа и материя противоположны во всем, как это станет ясным позднее из наших рассуждений.

К пунктам 60, 61. Отрицать реальное различие между модусами — это ненужное изменение принятого употребления слов. Ведь до сих пор модусы (находились) среди вещей (res) и реально отличались друг от друга, как шарообразная восковая фигура, от квадратной; во всяком случае, существует действительный переход одной фигуры в другую, а значит, оно имеет реальное основание.

К пункту 63. Рассматривать мышление и протяженность как саму мыслящую или протяженную субстанцию, как мне кажется, и неправильно, и невозможно. Это какая-то хитрая уловка, вроде той, которая заставляет принимать сомнительное за ложное. Такое искажение вещей приучает умы к упрямству и паралогизмам.

К пунктам 65 — 68. Декарт вслед за древними предпринял полезное дело, выкорчевывая тот предрассудков силу которого мы рассматриваем тепло, цвет и другие явления как некие вещи, находящиеся вне нас, тогда как известно, что одной и той же руке может показаться теплым то, что мгновение назад ощущалось как очень горячее; а тот, кто видит зеленый цвет порошковой смеси, вооруженным глазом будет воспринимать уже не зеленый цвет, а смесь желтого и синего, а употребив еще более сильные стекла или путем других опытов и других методов он может понять причины и этих двух цветов. Отсюда становится ясным, что ни одна вещь не существует вне нас в таком виде, в каком является нашему воображению. Мы обычно похожи на детей, которые верят, что на самом краю неба, т. е. там, где оно соприкасается с землей, находится золотая чаша, до которой они напрасно пытаются добежать. (Между тем мы правильно говорим, что цвет и тепло существуют в вещах, когда мы понимаем основания этих явлений 20.)

==185

К пунктам 71—74. О причинах ошибок мы кое-что сказали выше, в связи с пунктами 31, 35. Из них можно вывести объяснение и настоящих, ибо предрассудки детства распространяются и на недоказанные посылки, утомление же ослабляет внимание, а двусмысленность слов ведет к неправильному употреблению знаков и создает порок формы; это вроде того, как говорится в немецкой поговорке: в счете вместо и поставить х — или как аптекарь прочел в рецепте вместо «кровь дракона» (sangilis dracoilis) «сандарак» 21.

К пункту 75. Мне представляется справедливым воздать должное древним и не обходить их заслуги завистливым и для нас же самих опасным молчанием 22. То, что предложил в своей логике Аристотель, хотя и недостаточно для открытия, однако достаточно для суждения, по крайней мере когда речь идет о необходимых следованиях, ибо очень важно, чтобы выводы человеческой мысли были упорядочены какими-то, похожими на математические, правилами. Мною было замечено, что люди, допускающие паралогизм в серьезных вещах, чаще, чем обычно думают, грешат против логической формы. Поэтому, чтобы избежать всех ошибок, нужно не что иное, как самое строгое и последовательное соблюдение элементарнейших логических правил. Но поскольку сложность предметов (и житейская практика ) не терпят такой докуки, мы применяем и в науке и в практике некоторые специальные логические формы, которые должны быть уже доказаны при помощи этих общих правил с учетом специфической природы субъекта. Так, например, Евклид пользуется некоей собственной логикой, трактующей об обращениях, сочетаниях и разделениях доводов, которую сначала он опробовал в особой книге об элементах м, а потом уже она стала господствовать во всей геометрии. Так в одно и то же время обеспечивается и краткость и надежность, и, чем больше существует такого рода [форм], тем больше развивается каждая наука. Добавим к этому отмеченное нами по поводу пункта 43 и след. относительно того, что аргументация, которая, как говорят, осуществляется по форме, имеет более широкое применение, чем обычно полагают.

Ко второй части

К пункту 1. Аргумент, с помощью которого Декарт пытается доказать существование материальных вещей

==186